Поэтический образ весны в лирике Ф. Тютчева и А. Фета
(сопоставительный анализ) - Поэтический образ весны в лирике Ф. Тютчева и А. Фета- рефераты по творчеству А.А.Фета

 

Тема курсовой работы акцентирует внимание на сложных, тонких взаимоотношениях человека и окружающего его природного мира в их противоречивости и единении.

Раскрытие данной темы предполагает обращение к лирическим произведениям Ф. Тютчева и А. Фета, отражающим своеобразное восприятие весенней природы, ее влияние на душевный мир, мысли, чувства, настроения каждого из авторов.

Стремясь к полному и глубокому раскрытию темы, необходимо обратить внимание на общую направленность творческих поисков поэтов, а также их индивидуальность и своеобразие.

«Любя поэзию, вчитываясь в стихи, важно проникнуть в глубину строк, в подтекст, увидеть за немногим сказанным, явленным в слове – бездну смысла, беспредельность образного содержания. Без этого проникновения в поэтические глубины читательское скольжение по верхам – быстропреходящее и не оставляет следов в сердце и сознании человека».

Вот почему так важно и нужно знать историю создания поэтических произведений. Надо знать, как они были созданы, что последовало за их публикацией при жизни или после смерти автора, в какой связи находится то или иное стихотворение с другими сочинениями этого автора. Наконец, как отозвалось это стихотворение в последующих поколениях читателей, в нашей современности.

Лирика природы стала величайшим художественным достижением Ф. Тютчева. Пейзаж дается поэтом в динамике, движении. Об этом говорит В.Н. Касаткина в монографии «Поэтическое мировоззрение Ф.И. Тютчева»: «Движение в природе мыслится Тютчевым не только как механическое перемещение, но и как взаимосвязь, взаимопереход явлений, переход одного качества в другое, как борьба противоречивых проявлений. Поэт улавливал диалектику движения в природе». Причем диалектика явлений природы отражает таинственные движения человеческой души. Конкретно-зримые приметы внешнего мира порождают субъективное впечатление.

В.Н. Касаткина подчеркивает: «Природа у Тютчева – живой организм, чувствующий, ощущающий, действующий, имеющий свои пристрастия, свой голос и проявляющий свой характер, подобно тому, как это бывает с людьми или животными».

А.А. Фет пишет о стихотворениях Тютчева: «По свойству своего таланта г. Тютчев не может смотреть на природу без того, чтобы в душе его единовременно не возникала соответственная яркая мысль. До какой степени природа является перед ним одухотворенной, лучше всего выражает он сам <…>:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

…Заметим, что не только каждое стихотворение, почти каждый стих нашего поэта дышит какою-нибудь тайной природы, которую она ревниво скрывает от глаз непосвященных. Какою эдемскою свежестью веет его весна…!

…Кроме глубины, создания его отличаются неуловимой тонкостью и грацией, вернейшим доказательством силы»4.

Природа для Тютчева всегда юная. Осень и зима не несут ей старческой смерти. Поэт выразил в своих стихах торжество Весны как молодости. В 30-х годах весне он посвятил семь стихотворений: «Весенняя гроза», «Могила Наполеона», «Весенние воды», «Зима недаром злится», «Еще земли печален вид, а воздух уж весною дышит», «Весна», «Нет, моего к тебе пристрастья…». «В последнем программном стихотворении поэта, где он поэтически сформулировал свое отношение к земле как отношение сына к матери, он создал образ земли весенней. Весна для него – прекрасное дитя, полное жизни, все проявления которой исполнены высокой поэзии. Поэт любит молодые раскаты первого грома в начале мая, его восхищают шумные весенние воды – вестники молодой весны, весеннее дыхание воздуха:

Что пред тобой утеха рая,

Пора любви, пора весны,

Цветущее блаженство мая,

Румяный свет, златые сны? …»

«Бытие матери-Земли исполнено радости: «Лазурь небесная смеется, ночной омытая росой», весенний гром «как бы резвяся и играя грохочет в небе голубом», выси ледяные гор играют с лазурью неба, природа улыбается весне, а весна с хохотом прогоняет зиму, майские дни, как «румяный светлый хоровод», толпятся весело за весной.»

Белинский писал Тютчеву: «Ваши весны не имеют морщин, и, как говорит великий английский поэт, вся земля в этот утренний час года и жизни улыбается так, как будто бы она не заключала могил».

И действительно, поэзия Тютчева оптимистична; она утверждает прекрасное грядущее, в котором будет жить новое, счастливейшее племя, для свободы которого солнце «живей и жарче будет греть». Во всем мировоззрении поэта отражается любовь и жажда жизни, воплощенные в ликующих строках «Вешних вод» («Еще в полях белеет снег…») и «Весенней грозы». Рассмотрим стихотворение «Вешние воды»:

Еще в полях белеет снег,

А воды уж весной шумят –

Бегут и будят сонный брег,

Бегут и блещут и гласят…

Они гласят во все концы:

«Весна идет, весна идет!

Мы молодой весны гонцы,

Она нас выслала вперед!»

Весна идет, весна идет!

И тихих, теплых, майских дней

Румяный, светлый хоровод

Толпится весело за ней.

Весна воспринимается поэтом не только как чудесное время года, а и как победа жизни над смертью, как гимн юности и человеческому обновлению.

Н.А. Некрасов подчеркивал близость содержания тютчевских стихов каждому человеку. В стихотворении «Весенние воды», по его мнению, запечатлено чувство, переживаемое людьми весной. Некрасов считал данное стихотворение «одною из лучших картин, написанных пером» Тютчева, и добавлял: «Сколько жизни, веселости, весенней свежести...! Читая его, чувствуешь весну, когда сам не знаешь, почему делается весело и легко на душе, как будто бы несколько лет свалилось долой с плеч, – когда любуешься и едва показавшейся травкой, и только что распустившимся деревом, и бежишь, бежишь, забывая, что бежать совсем неприлично, не по летам, а следует идти степенно и что радоваться тоже совсем нечего и нечему…»

Геннадий Никитин в статье «Люблю грозу в начале мая…» говорит, что образы, картины, чувства, заключенные в стихотворении «Весенние воды» «…представляются подлинными и живыми, они воздействуют на читателя непосредственно и глубоко, видимо, потому что находят отклик в подсознании. Согласованность и слитность смысла, слова и музыки усиливают этот эффект, проявляясь не как статичное, а подвижное, динамическое единство.

…Лирика Тютчева преимущественно не окрашена, а озвучена и приведена в движение. Природа изображается им в открытых и скрытых переходах и определяет типологию его стихов. В данном случае динамизм пьесы достигается двумя приемами, которые осуществляются и параллельно и перемешиваясь: во-первых, это словесные повторы («бегут», «идет»), создающие иллюзию движения воды и весеннее половодье чувств, и, во-вторых, это система звукозаписи, имитирующая бульканье и переливы ручьев.

Стихотворение «Весенние воды» не велико по размеру, но в нем заключена объемная и панорамная картина пробуждения огромного мира, его изменения во времени. «Еще в полях белеет снег», а перед нашим мысленным взором уже разворачивается «румяный, светлый хоровод» «майских дней». Слово «хоровод» здесь не случайно. Оно очень старое, дремучее и сакральное. Оно призвано оживлять наше детство, игру, сказку и что-то другое, иррациональное. Оно включает нас в поэтический карнавал, в стихийное действо…»

По словам Тамары Сильман, «в этом стихотворении почти что отсутствует «нейтрально-разговорный» элемент, все оно целиком представляет собой образное воплощение весеннего пробуждения природы, причем на трех его этапах: в виде остатков уходящей зимы… , в виде бурного, безудержного разлива рек и ручьев… , и, наконец, в виде предвещающих теплую летнюю пору майских дней…».

Это стихотворение стало романсом (музыка С. Рахманинова), разошлось на эпиграфы к различным сочинениям в прозе и стихах, часть строки «Весенние гонцы» сделалось названием известного романа Е. Шереметьевой.

В стихотворении «Весенняя гроза» не только человек сливается с природой, но и природа одушевляется, очеловечивается: «весенний, первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом», «повисли перлы дождевые, и солнце нити золотит». Весеннее действо развернулось в высших сферах и встретилось с ликованием земли – гор, лесов, горных потоков – и восторгом самого поэта.

«С детских лет это стихотворение, его образы и его звучание слились для нас с образом и звучанием весенней грозы. Стихотворение давно стало наиболее емким и поэтически точным выражением грозы – над полем, лесом, садом, над зелеными просторами зачинающейся весны в России» – читаем мы в критической статье Льва Озерова «Люблю грозу в начале мая…(История одного стихотворения)» – «Шестнадцать алмазных строк русской лирики Тютчев хранил в своей душе четверть века. И это ли не чудо сосредоточенного мастерства!»

«Гроза у Тютчева дается во всей реальности, чувственной – зрительной и слуховой – непосредственности, и все же это не только образ грозы. Это одновременно образ молодости, весны жизни, взволнованности, обновления, бодрости творческого духа, мира озаренного, нового… Каждому человеку в каждую из весен его жизни стихотворение это скажет всякий раз новое и по-новому, вбирая в себя, в данный Тютчевым текст всю биографическую и психологическую полноту восприятия этого человека. Таким образом, предложенный поэтом текст наполняется жизнью, ее смыслом, ее оттенками – живая жизнь классического произведения, его бессмертие».

«Буйство молодое», «избыток чувств и сил» передан в рассматриваемом стихотворении. Тютчев, как кубок, наполнен восторгом перед жизнью. «Кубок – слово здесь не случайное, звук не пустопорожний. «Ветреная Геба» – богиня юности. Геба проливает из громокипящего кубка на землю дождь. В слове, в эпитете «громокипящий» собраны воедино, как в аккорд, все прозвучавшие в стихотворении звуки, основные звуки. Они-то и создают звуковое лицо стихотворения: «гро» – гроза, «мок» – мокро, влажно, много воды, «и» – соединены все предыдущие звуки с концовкой «пящий» – закипающие, шипящие, опьяняющие звуки, пена, тот же избыток не кануна, не начала, а конца.

Тютчев писал стихи эти «как бы резвяся и играя». Речь идет о впечатлении от того, как они написаны. От полноты чувств. Никаких потуг, никакого усилия. Вино из кубка льется через край…

«Люблю грозу в начале мая» – на редкость веселое, ничем не омрачаемое, вакхически-бодрое стихотворение. Озорное, искрометное, молодое. Среди не очень уж многочисленных самозабвенно-бодрых созданий русской поэзии оно занимает одно из первых мест. Предгрозовые тучи не затмевают чела поэта. Гром грохочет не в сумрачном, хмуром, закрытом облаками небе, он «грохочет в небе голубом». Гром здесь не устрашает, а радует, раскаты его не грозовые, не пугающие своей сумрачностью и внутренней силой, а «молодые», раскрепощенные, обещающие. Это праздник синевы и солнца, гром зовет не на сечу, а на волю. И первое слово стихотворения – самое сильное, ласковое, обволакивающее душу надеждой и верой, самое сокровенное и желанное – «люблю». «Люблю грозу» и уточняющее – «в начале мая» – звучит не календарно, а непреднамеренно-празднично, зазывно, обещающе, зелено, светло, молодо». Такое прочтение стихотворения Тютчева мы видим у Льва Озерова.

В процессе исследования критических материалов мы увидели, что в научных работах существуют два противоположных взгляда на стихотворение «Весенняя гроза». Так, например, Лев Озеров в работе «Поэзия Тютчева» говорит о том, что «в стихах поэта, вдохновленных русской природой, нетрудно уловить глубокое чувство родного пейзажа. Но и те стихи, в которых не даны признаки реальной местности, воспринимаются как пейзаж России, а не какой-либо другой страны. «Люблю грозу в начале мая…» – разве речь идет не о русской грозе? Разве стихотворение «Весенние воды» толкует не о русской природе?

Как-то не вяжется «румяный, светлый хоровод» с пейзажем Италии или Германии. Необязательно в стихах упоминать местные названия или под датой ставить место их написания. Наше чувство в данном случае нас не обманывает. Конечно же, это стихи о русской природе.»

Опровержение этого мнения мы находим в вышеупомянутой статье Г. Никитина: «Поэт рассказывает кому-то не о конкретной грозе, не о живом созерцании, а о своем впечатлении, о той музыке, которая оставила след в его душе. Это не гроза, а некий миф о ней – прекрасный и возвышенный. Некая игра природных сил, в которой акустическое начало превышает визуальное, чему содействует аллитерация, звукоподражание. Через все стихотворение проходят льющиеся, гремящие, гулко-рокочущие звуки «г», «л», «р». Географические и «национальные» приметы отходят на второй план. Ошибки и неточности в изображении («Вот дождик брызнул, пыль летит», «В лесу не молкнет птичий гам») не имеют никакого значения и тонут в общем гаме и шуме. Все подчинено общему настроению, празднику и игре света и радости. А чтобы мы не ошиблись, поэт подсказывает нам резюме:

Ты скажешь: ветреная Геба.

Кормя Зевесова орла.

Громокипящий кубок с неба.

Смеясь, на землю пролила.

Утверждение о том, что эти стихи о русской природе, такой же миф…» – и больше ни слова автор не говорит в подтверждение своего заявления, никакой аргументации.

Г.В. Чагин так же, как и Лев Озеров, считает, что тютчевские стихотворения о русской природе. Вот что он говорит по этому поводу: «Тютчева недаром называют певцом природы. И конечно, полюбил он ее не в гостиных Мюнхена и Парижа, не в туманных сумерках Петербурга и даже не в патриархальной, полной цветущих садов Москве первой четверти XIX века. Красота русской природы с юных лет вошла в сердце поэта именно с полей и лесов, окружавших его милый Овстуг, с тихих, застенчивых придеснянских лугов, необозримых голубых небес родной Брянщины.

Правда, свои первые стихи о природе Тютчев написал в Германии. Там родилась, ставшая знаменитой, его «Весенняя гроза». Вот как она выглядела в «немецком» варианте, впервые напечатанная в 1829 году в журнале Раича «Галатея»:

Люблю грозу в начале мая:

Как весело весенний гром

Из края до другого края

Грохочет в небе голубом!

И вот как эта первая строфа звучит уже в «русской» редакции, то есть переработанной поэтом после возвращения на родину:

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний, первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом.

«Характер переработки, в особенности дополнительно введенная в текст вторая строфа, указывают на то, что эта редакция возникла не ранее конца 1840-х годов: именно в это время наблюдается в творчестве Тютчева усиленное внимание к передаче непосредственных впечатлений от картин и явлений природы», – писал К.В. Пигарев в своей монографии о поэте. И стихи Тютчева, в которых описываются картины природы при поездках из Москвы в Овстуг, подтверждают эти слова:

Неохотно и несмело

Солнце смотрит на поля.

Чу, за тучей прогремело,

Принахмурилась земля.

Ветра теплого порывы,

Дальний гром и дождь порой…

Зеленеющие нивы

Зеленее под грозой.

Вот пробилась из-за тучи

Синей молнии струя –

Пламень белый и летучий

Окаймил ее края.

Чаще капли дождевые,

Вихрем пыль летит с полей,

И раскаты громовые

Все сердитей и смелей.

Солнце раз еще взглянуло

Исподлобья на поля,

И в сиянье потонула

Вся смятенная земля.

Было это написано 6 июня 1849 года, когда Тютчев вновь отправился в Овстуг».

В процессе исследования мы обнаружили очень интересные факты в книге Анатолия Горелова «Три судьбы: Ф. Тютчев, А. Сухово-Кобылин, И. Бунин»: «Хрестоматийная «Весенняя гроза» имеет двойную дату: 1828-1854, – при второй публикации добавление новой строфы несколько ослабило представление грозы игрищем резвящихся античных богов. В школьных учебниках стихотворение часто помещалось вовсе без «ветреной Гебы». Однако и в усеченном виде «жизнерадостность» грозы все же сохранялась.

Любопытно, что сын бывшего крепостного и кухарки, поэт-символист Федор Сологуб презрительно третировал подобную «дворянскую грозу». Н.С. Тихонов рассказывал по этому поводу: «Я помню, как однажды желчный старик, поэт Сологуб, тыча в стихотворение Тютчева, язвительно скандировал:

«Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом».

– Дворянские стишки, дворянские, – говорил он мне. – Видите ли, гром, резвяся и играя, представлен. Да разве грому подобает «резвиться»? Гроза исполняет суровое дело природы, а у него выходит, что все на забаву поэту-дворянину. И небо «голубое», а разве при настоящей грозе небо голубое? Крестьянин так бы не написал. Крестьянину гроза не безразлична, а Тютчеву нужно чистое наслаждение, хлеб-то он презирал, а все стихотворение для того, чтобы Геба проливала из кубка вино на землю, мировоззрение такое – ничего не поделаешь».

Н.С. Тихонов заметил по поводу высказывания Федора Сологуба: «Упорства Тютчева, не желавшего видеть грозу в своем стихотворении иначе, как отражением мифического действия, игрой божественных капель громокипящего кубка, – этого упорства, на котором настаивал Сологуб, не было. Тютчев не мог писать иначе. Стихотворение было рождено в той естественности поэтического мировоззрения, какое для него было совершенно незаменимым».

Но мы ведь знаем, что Тютчев мог писать и иначе. Античной мифологизацией не исчерпывалась его космогония. Природа выступала у Тютчева не только в образе «голубого неба», ласкающего землю. За три года до создания канонического текста «Весенней грозы» поэт написал стихотворение, в котором первая строка «Как весел грохот летних бурь» хоть и перекликается с «Весенней грозой», однако глубинный смысл, начисто лишенный беззаботной веселости, пронизан тревогой земных звуков.

В «Весенней грозе» земные звуки лишь вторят забавам неба, тогда как во втором стихотворении они знаки доподлинного возмущения стихий».

Дело в том, что в России 60-х годов происходило размежевание литературных и общественных сил под влиянием новых революционных «базаровских» веяний. Когда громогласно отвергалось «чистое искусство» во имя практической пользы, когда декларировалась гражданственность поэзии, делалась ставка на коренное преобразование всего государственного строя России, результатом которого должны стать равенство, свобода и социальная справедливость. Несмотря на то, что революционное начало глубоко «проникло в общественную кровь», Тютчев видел в революции только стихию разрушения. Поэт считал, что спасение от кризиса, охватившего Россию, нужно искать в единении славян под эгидой русского «всеславянского» царя. Такая «христианская империя», по его убеждению, сможет противостоять революционному и «антихристианскому» Западу. Однако реальная историческая действительность внесла существенные коррективы в мировоззрение Тютчева. Проигранная Россией Крымская война обнаружила бессилие, несостоятельность правительства перед лицом испытаний, постигших страну. Реформа 1861 года вскрыла острые социальные контрасты: роскошные празднества и развлечения светского общества на фоне голода и нищеты народа. Это не могло не вызвать негодования поэта-гуманиста, его боли и разочарования. Такие настроения способствовали усилению у Тютчева трагизма восприятия жизни. «Судьба России, писал он, уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа не может быть сдвинут с места, и лишь только одна приливающая волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход».

Несмотря на узость тематики Тютчева, вернее, его устремленность к вечным, вневременным проблемам, современники отдавали должное его мощному лирическому таланту. Весьма показательна тургеневская оценка: «О Тютчеве не спорят, кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии».

Таким образом, мы приходим к выводу о том, что Федор Сологуб совершенно не прав в своей трактовке лирики Тютчева. На наш взгляд, Сологуб просто «не чувствует» Тютчева, но можно ли утверждать о том, что он «не чувствует поэзии» вообще, будучи поэтом? В данном случае противоречия сводятся к борьбе идеологий, мы же рассматриваем творчество как искусство.

В тютчевском цикле стихов о весне есть одно, так и названное «Весна», удивительное по глубине и силе вложенного в него чувства, навсегда новое:

Как ни гнетет рука судьбины,

Как ни томит людей обман,

Как ни браздят чело морщины

И сердце как ни полно ран;

Каким бы строгим испытаньям

Вы ни были подчинены,-

Что устоит перед дыханьем

И первой встречею весны!

Весна… она о вас не знает,

О вас, о горе и о зле;

Бессмертьем взор ее сият,

И ни морщины на челе.

Своим законам лишь послушна,

В условный час слетает к вам,

Светла, блаженно-равнодушна,

Как подобает божествам.

Исходя из данного стихотворения, мы можем сказать, что для молодого поэта мир полон тайн, загадок, которые могут быть постигнуты лишь вдохновенным певцом. И этот насыщенный тайнами и одушевленный мир, по убеждению Тютчева, открывается человеку только в короткие мгновенья, когда человек готов слиться с природой, стать ее частицей:

И жизни божески-всемирной

Хотя на миг причастен будь!

Давайте обратимся к прочтению «Весны» О.В. Орловым:

«Длинное стихотворение «Весна» (сорок строк! Для Тютчева много), написанное в конце 30-х годов, развивает излюбленную философскую тему поэта: о необходимости слиться с океаном природы ради достижения блаженства, удовлетворенности. Эта идея выражена в последнем восьмистишии произведения. Предыдушие четыре строфы готовят читателя к такому выводу. Их основная мысль: божественная вечность весны, ее непереходящесть и невозмутимость. Она слетает к людям «светла, блаженно-равнодушна, // Как подобает божествам». В этом стихотворении довольно много тропов и фигур. Автор пользуется сравнениями, восклицаниями, противопоставлениями (выделяющими нужную ему деталь): «По небу много облак бродит, // Но эти облака ея».

Однако, какие же качества природы отражены здесь? О весне сказано, что она светла, блаженно-равнодушна, свежа. Она цветами сыплет над землею… Какими «цветами» – не уточняется. Прежние, ушедшие весны названы лишь «отцветшими». Следовательно, о красках и здесь нет речи. Зато есть данный, правда только в общей форме обонятельный признак (иногда существенный у Тютчева): Благоухающие слезы. Благоухание это совершенно условное: благоухать могут только слезы божества; в стихотворении их льет Аврора.

Такое объемистое, в сорок строк, стихотворение не содержит упоминания ни о каком цвете, ни о какой краске».

По мнению Геннадия Никитина, «наиболее полным воплощением темы пробуждения природы следует признать строки «Весны» («Как ни гнетет рука судьбины…»), при чтении которых когда-то Лев Толстой приходил в такое волнение, что обливался слезами. Стихотворение состоит из пяти восьмистиший и наряду с поэтическими абстракциями содержит немало живых теплокровных примет весны. Дидактический холодок постепенно от строфы к строфе истаивает под напором бытия, воскресших сил обновления – «Их жизнь, как океан безбрежный, // Вся в настоящем разлита». И наставительный учительский тон в заключительных строчках уже не может остудить разгоряченного воображения, тем более когда автор готов принести в жертву и любимую им игру чувств, обман, и пантеизм, разлитый в начале стихотворения:

Игра и жертва жизни частной!

Приди ж, отвергни чувств обман

И ринься, бодрый, самовластный,

В сей животворный океан!

Приди, струей его эфирной

Омой страдальческую грудь –

И жизни божеско-всемирной

Хотя на миг причастен будь!».

Анатолий Горелов говорит о том, что «весна для Тютчева – устойчивый образ созидающего начала бытия, он и сейчас восторженно принимает ее прелести, но помнит, что она чужда людскому горю, злу, ибо «блаженно-равнодушна, // Как подобает божествам». И как продолжение этого равнодушия возникает, также устойчивый для поэта, мотив действенного мига, проявления всех сил человеческой жажды жизни».

Как уже говорилось, тютчевская гениальная лирика совмещает в себе земные приметы с тревогами и чаяниями души. Это мы видим на примере стихотворения «Еще земли печален вид…»:

Еще земли печален вид,

А воздух уж весною дышит,

И мертвый в поле стебль колышет,

И елей ветви шевелит.

Еще природа не проснулась,

Но сквозь редеющего сна

Весну послышала она,

И ей невольно улыбнулась….

Душа, душа, спала и ты…

Но что же вдруг тебя волнует,

Твой сон ласкает и целует

И золотит твои мечты?..

Блестят и тают глыбы снега,

Блестит лазурь, играет кровь…

Или весенняя то нега?..

Или то женская любовь?..

«Невольная» улыбка природы в первой строфе и вопросительная интонация строки «Но что же вдруг тебя волнует» в строфе второй – выражение той стихийной силы бытия, которая упрямо прорывалась сквозь скорбные раздумья поэта.

В очерке о Тютчеве Лев Озеров высказал следующее, очень тонкое, замечание о типе восприятия Тютчевым явлений природы: «Обращаясь к ней, Тютчев решает все важнейшие политические, философские, психологические вопросы. Образы природы создают не только фон, а самую основу всей его лирики». И далее: «Он не украшает природу, он, наоборот, срывает с нее «покров, накинутый над бездной». И делает это с тою же решительностью, с какой другие русские писатели срывали маски с общественных явлений».

Образы природы для Тютчева не только объекты любования, но и формы проявления таинств бытия. Его отношения с природой активны, он хочет вырвать ее тайны, восторг перед ее красотой совмещается в нем с сомнениями и бунтом».

В стихотворении «Зима недаром злится...» поэт показывает последнюю схватку уходящей зимы с весной:

Зима недаром злится,

Прошла ее пора –

Весна в окно стучится

И гонит со двора.

Зима еще хлопочет

И на Весну ворчит.

Та ей в глаза хохочет

И пуще лишь шумит...

Эта схватка изображена в виде ссоры старой ведьмы – зимы и молодой, веселой, озорной девушки – весны.

По мнению Геннадия Никитина, данное стихотворение написано в том же ключе, что и «Весенние воды», но разница в том, что последнее «значительно сложнее в конструктивном плане, …однако набор изобразительных приемов тот же».

Лист зеленеет молодой

Смотри, как листьем молодым

Стоят обвеяны березы,

Воздушной зеленью сквозной,

Полупрозрачною, как дым…

Давно им грезилось весной,

Весной и летом золотым,–

И вот живые эти грезы,

Под первым небом голубым,

Пробились вдруг на свет дневной…

О, первых листьев красота,

Омытых в солнечных лучах,

С новорожденною их тенью!

И слышно нам по их движенью,

Что в этих тысячах и тьмах

Не встретишь мертвого листа.

Стихотворение «Первый лист» воспроизводит одно зрительно-слуховое впечатление, вызванное появлением на березах первых листьев. Именно листья являются здесь главным объектом внимания, все остальные реалии – березы, весна, лето, голубое небо, лучи солнца – это тот необходимый фон и те жизненные условия, с которыми связано их появление.

А.Д. Григорьева в книге о поэзии Тютчева дает такую интерпретацию стихотворения: «Выдвижение листьев, как объектов, вызвавших непосредственные эмоции поэта, определяет выбор и расстановку выразительных средств. Автор говорит об их легкости, прозрачности, зелени, внезапности их появления, об их массе-количестве, их легком шуме-движении. Эти свойства раскрываются последовательно из строфы в строфу; каждая строфа добавляет к старой информации новую, не нарушая общего восторженного тона».

«Прием выдвижения субстантивированных признаков, действий, состояний на грамматически господствующее в синтагме место является у Тютчева существенным элементом, определяющим импрессионистский характер его лирики. В. Шор так определяет принципиальный подход к изображаемому миру, который получил название «импрессионистического»: «Объект должен воспроизводиться таким же, каким он воспринимается при непосредственном чувственном столкновении с ним. Т.е. со всеми теми случайными, переходящими чертами, которые были ему присущи в момент наблюдения. Нужно уметь запечатлевать его изменчивость, движение. Любое явление должно схватываться в абсолютно мгновенном аспекте».

Поэзия Федора Ивановича Тютчева полна лиризма, внутреннего напряжения и драматизма. Перед читателем открываются не просто прекрасные картины природы, а он видит «концентрированную жизнь». Тютчев, как никто, умел передать цвета, запахи, звуки окружающего мира.

«Природы праздный соглядатай» – так сам Фет полуиронически определил свое отношение к одной из главных тем своего творчества. Именно так – как один из тончайших мастеров пейзажной лирики, Фет вошел в хрестоматии и многочисленные стихотворные сборники «поэтов природы» наряду с Тютчевым, Майковым, Полонским.

А. Фет, как и Ф. Тютчев, достиг в пейзажной лирике блистательных художественных высот, став признанным певцом природы. Здесь проявились его удивительная острота зрения, любовное, трепетное внимание к мельчайшим подробностям родных пейзажей, их своеобразное, индивидуальное восприятие. Л.Н. Толстой очень тонко уловил неповторимое фетовское качество – способность передать природные ощущения в их органическом единстве, когда «запах переходит в цвет перламутра, в сияние светляка, а лунный свет или луч утренней зари переливаются в звук». Чувство природы у Фета универсально, ибо он обладает богатейшими возможностями поэтического «слуха» и «зрения».

Фет расширил возможности поэтического изображения действительности, показав внутреннюю связь мира природы и мира человека, одухотворяя природу, создавая пейзажные картины, отражающие во всей полноте состояние души человека. И это было новым словом в русской поэзии.

«Фет стремится к фиксации изменений в природе. Наблюдения в его стихах постоянно группируются и воспринимаются как фенологические приметы. Пейзажи Фета не просто весенние, летние, осенние или зимние. Фет изображает более частные, более короткие и тем самым более конкретные отрезки сезонов».

«Эта точность и четкость делает пейзажи Фета строго локальными: как правило, это пейзажи центральных областей России.

Фет любит описывать точно определимое время суток, приметы той или иной погоды, начало того или иного явления в природе (например, дождя в стихотворении «Весенний дождь»).

Прав С.Я. Маршак в своем восхищении «свежестью, непосредственностью и остротой фетовского восприятия природы», «чудесными строками о весеннем дожде, о полете бабочки», «проникновенными пейзажами», – прав, когда говорит о стихах Фета: «Его стихи вошли в русскую природу, стали ее неотъемлемой частью».

Но тут же Маршак замечает: «Природа у него – точно в первый день творения: кущи дерев, светлая лента реки, соловьиный покой, журчащий сладко ключ… Если назойливая современность и вторгается иной раз в этот замкнутый мир, то она сразу же утрачивает свой практический смысл и приобретает характер декоративный».

Фетовский эстетизм, «преклонение перед чистой красотой», порою ведет поэта к нарочитой красивости, даже банальности. Можно отметить постоянное употребление таких эпитетов, как «волшебный», «нежный», «сладостный», «чудный», «ласкательный» и т.п. Этот узкий круг условно-поэтических эпитетов прилагается к широкому кругу явлений действительности. Вообще эпитеты и сравнения Фета иногда страдают некоторой слащавостью: девушка – «кроткий серафим», глаза ее – «как цветы волшебной сказки», георгины – «как живые одалиски», небеса – «нетленные как рай» и т.п.».

«Конечно, не только конкретностью и детальностью сильны стихи Фета о природе. Их обаяние прежде всего – в их эмоциональности. Конкретность наблюдений сочетается у Фета со свободой метафорических преобразований слова, со смелым полетом ассоциаий».

«Импрессионизм на той первой его стадии, к которой только и можно отнести творчество Фета, обогащал возможности и утончал приемы реалистического письма. Поэт зорко вглядывается во внешний мир и показывает его таким, каким он предстал его восприятию, каким кажется ему в данный момент. Его интересует не столько предмет, сколько впечатление, произведенное предметом. Фет так и говорит: «Для художника впечатление, вызвавшее произведение, дороже самой вещи, вызвавшей это впечатление».

«Фет изображает внешний мир в том виде, какой ему придало настроение поэта. При всей правдивости и конкретности описания природы оно прежде всего служит средством выражения лирического чувства».

«Фет очень дорожит мигом. Уже давно его назвали поэтом мгновенья. «… Он уловляет только один момент чувства или страсти, он весь в настоящем… Каждая песня Фета относится к одной точке бытия…» – отмечал Николай Страхов. Сам Фет писал:

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук

Хватает на лету и закрепляет вдруг

И темный бред души и трав неясный запах;

Так, для безбрежного покинув скудный дол,

Летит за облака Юпитера орел,

Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.

Вот это закрепление «вдруг» важно для поэта, ценящего и выражающего полноту органичного бытия, непроизвольных его состояний. Фет – поэт состояний сосредоточенных, концентрированных.

Такой метод требовал необычайно обостренного вглядывания в действительность, тончайшей, дотошнейшей верности натуре, когда напряжены все чувства: глаз, ухо, осязание. Природа у Фета поражает нас правдой жизни» – так охарактеризовал пейзажную лирику Фета Н.Н. Страхов. И далее: «Фетовская поэзия состояний сиюмитных, мгновенных, непроизвольных жила за счет непосредственных картин бытия, реальных, окружающих. Именно поэтому он поэт очень русский, очень органично вобравший и выразивший русскую природу».

Многие произведения Фета посвящены теме весны. В них, как и всегда у поэта, образы природы сопоставлены с переживаниями, психологическим настроем человека. Весна вызывает душевный подъем, состояние восторженности, влюбленности в жизнь, поэтому лирический герой стремится «остановить мгновенье», выразить невыразимое, поделиться с миром своими «живыми снами»:

Это утро, радость эта,

Эта мощь и дня и света,

Этот синий свод,

Этот крик и вереницы,

Эти стаи, эти птицы,

Этот говор вод...

В монологе рассказчика нет ни одного глагола - излюбленный прием Фета, но здесь также нет ни одного определяющего слова, кроме местоименного прилагательного «это» («эти», «этот»), повторенного восемнадцать раз! Отказываясь от эпитетов, автор словно признается в бессилии слов.

Лирический сюжет этого короткого стихотворения основан на движении глаз рассказчика от небесного свода – к земле, от природы – к жилищу человека. Сначала мы видим синеву неба и птичьи стаи, затем звучащую и цветущую весеннюю землю – ивы и березы, покрытые нежной листвой («Этот пух – не лист...»), горы и долы. Наконец, звучат слова о человеке («...вздох ночной селенья»). В последних строках взгляд лирического героя обращен внутрь себя, в свои ощущения («мгла и жар постели», «ночь без сна»).

Для человека весна связана с мечтой о любви. В эту пору в нем пробуждаются творческие силы, позволяющие «парить» над природой, сознавать и ощущать единство всего сущего:

Эти зори без затменья.

Этот вздох ночной селенья,

Эта ночь без сна,

Эта мгла и жар постели,

Эта дробь и эти трели,

Это все – весна.

В поэтическом мире Фета важны не только зрительные образы, но и слуховые, и обонятельные, и осязательные. В стихотворении «Это утро, радость эта...» рассказчик слышит «говор вод», крик и заливистое пение птиц («дробь» и «трели», «зык» и «свист»), жужжание пчел и мошкары. Особое внимание к «музыке мира» можно обнаружить в большинстве произведений поэта. Фет вообще один из самых «музыкальных» русских поэтов. Поэт насыщает свои произведения гармоничными звуками, мелодичными интонациями. Автор искусно использует звукоподражание – так, множество свистящих и шипящих звуков в последних строках второй строфы («Эти мошки, эти пчелы, / Этот зык и свист...») позволяет не только представить, но и в какой-то мере «услышать» живую музыку лугов, а предпоследняя строка стихотворения («Эта дробь и эти трели...»), благодаря скоплению звуков «др», «тр» как бы воспроизводит звучание птичьих стай.

Фетовский лирический герой не желает знать страданий и скорби, думать о смерти, видеть социальное зло. Он живет в своем гармоничном и светлом мире, созданном из волнующих своей красотой и бесконечно разнообразных картин природы, утонченных переживаний и эстетических потрясений.

«Широкой и обобщенной содержательности «весенних» пейзажей (картин) Фет достигает исключительно благодаря тому, что эмоции и переживания лирического «я» как бы проникают в окружающий мир, разливаются в нем, они «узнаны» через природу. Пейзаж не самоценен, он выявляет жизнь души, живет в унисон с ней. «Оригинальность Фета, – приходит к выводу один из исследователей его поэзии Н.Н. Скатов, – состоит в том, что очеловеченность природы встречается у него с природностью человека».

В «весенних» циклах преобладают светлые картины и мотивы цветения, любви, юности. «Человеческое» и «природное» в этих картинах или слиты воедино, или, развиваясь параллельно, стремятся к единству. Для Фета это принципиальная философско-эстетическая установка, высказываемая им неоднократно, и наиболее четко сформулированная в статье о стихотворениях Ф.Тютчева (1859): «В произведении истинно прекрасном есть и мысль… Но нельзя… определить, где именно надо ее искать… Но что она тут, за это ручается тайное родство природы и духа или даже их тождество». Именно в этом, одном из самых задушевных убеждений Фета, неукоснительно реализуемом в его лирике, особенно в 40-50-е годы, и содержится неистощимый «источник оптимизма, светлого чувства, «свежести», «ненадломленности» – такими определениями щедро награждала его критика»36.

Многоликость красоты внешнего мира всякий раз приводит поэта в радостное изумление: красота кроется в каждой, самой крохотной и, казалось бы, незначительной частице этого мира:

Оглянись – и мир вседневный

Многоцветен и чудесен.

Ликующая красота мира, перед которой нельзя «не петь, не славить, не молиться»,  – вечный источник вдохновения поэта, она наперекор всем жизненным неурядицам вселяет в него оптимизм, трепетную жажду жизни, свежесть восприятия мира.

«Внешний мир как бы окрашивается настроениями лирического «я», оживляется, одушевляется ими. С этим связан антропоморфизм, характерное очеловечевание природы в поэзии Фета.

Когда у Тютчева деревья бредят и поют, тень хмурится, лазурь смеется, свод небесный вяло глядит, а гвоздики лукаво глядят, – эти предикаты уже не могут быть поняты как метафоры.

Фет идет в этом дальше Тютчева. У него «цветы глядят с тоской влюбленной», роза «странно улыбнулась», ива «дружна с мучительными снами», звезды молятся, «и грезит пруд, и дремлет тополь сонный», а в другом стихотворении тополь «не проронит ни вздоха, ни трели». Человеческие чувства приписываются явлениям природы без прямой связи с их свойствами. Лирическая эмоция как бы разливается в природе, заражая ее чувствами лирического «я», объединяя мир настроением поэта»37.

Вот как отзывается Б.Я. Бухштаб о «весенней» лирике поэта: «Фет – без сомнения один из самых замечательных русских поэтов-пейзажистов. В его стихах предстает перед нами русская весна – с пушистыми вербами, с первым ландышем, просящим солнечных лучей, с полупрозрачными листьями распустившихся берез, с пчелами, вползающими «в каждый гвоздик душистой сирени», с журавлями, кричащими в степи»38.

Давайте рассмотрим стихотворение «Жду я, тревогой объят…»:

Жду я, тревогой объят,

Жду тут на самом пути:

Этой тропой через сад

Ты обещалась прийти.

Плачась, комар пропоет,

Свалится плавно листок…

Слух, раскрываясь, растет,

Как полуночный цветок.

Словно струну оборвал

Жук, налетевши на ель;

Хрипло подругу позвал

Тут же у ног коростель.

Тихо под сенью лесной

Спят молодые кусты…

Ах, как пахнуло весной!..

Это наверное ты!

«Стихотворение, как часто у Фета, предельно напряжено, взвинчено сразу не только потому, что о тревоге сказано: эта тревога и от нагнетающего напряжение повтора в самом начале («Жду… Жду…»), и от странного, вроде бы бессмысленного определения – «на самом пути». Но в этом «самом» тоже есть предельность, конечность, как например и в стихотворении «Сияла ночь…» – «Рояль был весь раскрыт…», где слово «весь» несет отдачу до конца и раскрытый рояль здесь как распахнутая душа. Простая тропа «через сад» стала «самым путем» с бесконечной уже многозначностью смыслов: роковым, первым, последним, путем сожженных мостов и т.д. В этом максимально напряженном состоянии человек обостренно воспринимает природу, и сам, отдаваясь ей, начинает жить как природа. «Слух, раскрываясь, растет, Как полуночный цветок» – в таком сравнении с цветком есть не только смелое и удивительно наглядное опредмечивание человеческого слуха, материализация, выявляющая его природность. Здесь передается процесс самой этой вживаемости в мир природы («Слух, раскрываясь, растет…»). Потому-то и стихи «Хрипло подругу позвал / Тут же у ног коростель» уже перестают быть простой параллелью из жизни природы. Это «хрипло» относится не только к птице, но и к человеку, стоящему здесь, на «самом пути», уже, быть может, с перехваченным, пересохшим горлом. И также органично включенной в мир природы оказывается она:

Тихо под сенью лесной

Спят молодые кусты…

Ах, как пахнуло весной!..

Это наверное ты!

Это не аллегория, не сравнение с весной. Она и есть сама весна, сама природность тоже, в этом мире органично живущая. «Ах, как пахнуло весной!» – эта средняя строка относится столько же к ней, молодой, сколько к молодым кустам, но эта же строка и объединяет ее и природу, так, что она является как весь природный мир, а весь природный мир как она»39 – такое прочтение рассматриваемого стихотворения находим у Н.Н. Скатова.

В «Вечерних огнях» – позднем сборнике стихотворений Фета – принцип организации текстов на основе соединения избранных автором «деталей», возбуждающих представления читателей, применяется в самых разнообразных его вариантах. И это естественно, так как наличие «деталей» и их логически не оправданный непосредственно отбор в замкнутом тексте по-прежнему остается действенным средством возбуждения ассоциаций, расширяющих смысловые и эмоциональные возможности текста.

Примером текста, толкающего читателя на домысливание недосказанного автором, может служить стихотворение «Майская ночь» (1870), о котором Л. Толстой писал: «…стихотворение одно из самих редких, в котором ни слова прибавить, убавить или изменить нельзя: оно само и прелестно… «Ты, нежная!», да и все прелестно. Я не знаю у вас лучшего»40.

Отсталых туч над нами пролетает

Последняя толпа.

Прозрачный их отрезок мягко тает

У лунного серпа.

Царит весны таинственная сила

С звездами на челе. –

Ты, нежная! Ты счастье мне сулила

На суетной земле.

А счастье где? Не здесь, в среде убогой,

А вон оно – как дым.

За ним! за ним! воздушною дорогой –

И в вечность улетим!

«Стихотворение тематически распадается на две равные части: слом – на середине второй строфы. Первая половина текста рисует весеннее ночное небо. Динамична картина движения облаков. Оно передается не только сменой их наименования – отсталые тучи и затем отрезок их, но отражено и в рифмующихся глаголах, подчеркивающих тему «растворения» – пролетает – тает, а также обращением к слову толпа (туч), помещенному между двумя рифмующимися глаголами, и вследствие этого как бы характеризующим пластический облик движущихся туч и стремительность их движения (толпа – это нечто толпящееся, движущееся сплошной массой).

Первые два стиха первой строфы отличает от двух вторых не только отмеченный характер облачного покрова –их отрезок тает мягко – но и появление на небе нового объекта – лунного серпа, сочетания, замыкающего строфу.

Первая половина следующей строфы продолжает тему первой, но логически из нее не вытекает, хотя с ней и связана. Скачок от конкретного описания весеннего неба к обобщающему выводу определен, с одной стороны, дальнейшим изменением картины неба (оно очистилось от туч и засияло звездами), с другой – умозаключением поэта, вызванным красотой весенней ночи, ее властной возбуждающей силой.

Стихи эти обращают на себя внимание некоторым тематическим единством их составных элементов: отвлеченное заключение в стихе «Царит весны таинственная сила» было вполне самодостаточным для выражения впечатления о властной силе весны без присоединения следующего стиха «С звездами на челе», который нарушает естественное тематическое соотношение элементов в пределах предложения. На чьем челе звезды? Грамматическая зависимость в предложении выдвигает в качестве субъекта предложения слова «весны таинственная сила». Слово чело влечет за собою персонификацию субъекта, чему сопротивляется его реальное осмысление. И действительно, стих «с звездами на челе» продолжает тему весеннего неба, конструирует его облик после ухода туч. Усеянное звездами чистое небо выступает в этих словах как бы венцом всемогущей весенней таинственной силы, особенно ощутимой в эту майскую ночь.

Чем вызван переход к сугубо интимной теме второй половины стихотворения? По-видимому, двумя факторами: влиянием силы весны, возрождения, которое царит, подчиняя себе все в природе, следовательно, и человека, возбуждает в нем грустно-лирическое настроение и воспоминания. Сила весеннего воздействия и очарование майской ночи протянули ассоциативную нить к когда-то бывшей такой же ночи и к любимой женщине, а также возбудили мысли о несбывшемся счастье, аналогом которого и стали тающие в лунном сиянии облака.

Итак: майская ночь – небо – обаяние расцвета весенней жизненной силы – рассуждение на тему: «что такое счастье?», завершающееся пессимистическим выводом – вот та лестница чувств, которую развертывает автор в этом небольшом стихотворении.

Следует, может быть, еще остановиться на некоторых словоупотреблениях, колеблющих их привычное синтаксическое соединение: толпа туч, отрезок туч (ср. толпа ребятишек, отрезок пути, отрезок ткани). Если слово отрезок в значении «остаток», а не «часть чего-н.» обращает на себя внимание некоторой непривычностью своего употребления, то слово толпа (туч) эстетически очень значимо, т.к. обнаруживает здесь действенность своей внутренней формы – «нечто толпящееся, теснящееся и движущееся массой», усиливая пластичность движения воздушных масс. Необычным представляется и наречие мягко (тает), означающее «плавно», «не резко», «медленно, как бы растворяясь».

Текст стихотворения строится на основе индивидуального употребления слов возможного синонимического ряда, столкновения слов разных тематических планов, мотивированных личной волей художника, колеблющих привычное их употребление».

«При всей правдивости и конкретности описания природы у Фета она как бы растворяется в лирическом чувстве, служа средством его выражения».

А.А. Фет остро чувствует красоту и гармонию природы в ее мимолетности и изменчивости. В его пейзажной лирике много мельчайших подробностей реальной жизни природы, которым соответствуют разнообразнейшие проявления душевных переживаний лирического героя. Например, в стихотворении «Еще майская ночь» прелесть весенней ночи порождает в герое состояние взволнованности, ожидания, томления, непроизвольности выражения чувств:

Какая ночь! Все звезды до единой

Тепло и кротко в душу смотрят вновь,

И в воздухе за песней соловьиной

Разносится тревога и любовь.

В каждой строфе этого стихотворения диалектически сочетаются два противоположных понятия, которые находятся в состоянии вечной борьбы, вызывая каждый раз новое настроение. Так, в начале стихотворения холодный север, "царство льдов" не только противопоставляется теплой весне, но и порождает ее. А затем вновь возникают два полюса: на одном тепло и кротость, а на другом «тревога и любовь», то есть состояние беспокойства, ожидания, смутных предчувствий.

В стихотворении 1847 года «Что за вечер…» мы видим удаль и размах народной или, вернее, кольцовской песни:

Так-то все весной живет!

В роще, в поле

Все трепещет и поет

Поневоле.

Мы замолкнем, что в кустах

Хоры эти, –

Придут с песнью на устах

Наши дети;

А не дети, так пройдут

С песнью внуки:

К ним с весною низойдут

Те же звуки.

В том, что это не случайные штрихи, убеждает одно примечательное стихотворение. Оно, думается, ясно свидетельствует о тяге Фета даже к эпосу. «Ю. Айхенвальд когда-то заметил, что для поэзии Фета характерны не переходы, а прорывы». Вот такой «прорыв» в эпос и представило стихотворение 1844 года:

Уж верба вся пушистая

Раскинулась кругом;

Опять весна душистая

Повеяла крылом.

Станицей тучки носятся,

Тепло озарены,

И в душу снова просятся

Пленительные сны.

Везде разнообразною

Картиной занят взгляд,

Шумит толпою праздною

Народ, чему-то рад…

Какой-то тайной жаждою

Мечта распалена –

И над душою каждою

Проносится весна.

Здесь мы видим у Фета не только редкий, но и на редкость удачный пример, когда личное настроение сливается с общим настроением других людей, массы, народа, выражает его и растворяется в нем.

Позднее фетовские стихи близки к тютчевским. Фет вообще близок к Тютчеву как представителю «мелодической» линии в русской поэзии. Но в ряде старческих стихов Фет примыкает и к «ораторской» линии Тютчева.

Символика природы, построение стихотворения на сравнении природы и человека или на основе образа из сферы природы с подразумеваемой аналогией с человеком, философская мысль, то сквозящая за метафорой, то прямо формулируемая в дидактическом стиле, – все это особенно сближает позднего Фета с Тютчевым.

Вот стихотворение «Я рад, когда с земного лона…» (1879):

Я рад, когда с земного лона,

Весенней жажде соприсущ,

К ограде каменной балкона

С утра кудрявый лезет плющ.

И рядом, куст родной смущая,

И силясь и боясь летать,

Семья пичужек молодая

Зовет заботливую мать.

Не шевелюсь, не беспокою.

Уж не завидую ль тебе?

Вот, вот она здесь, под рукою,

Пищит на каменном столбе.

Я рад: она не отличает

Меня от камня на свету,

Трепещет крыльями, порхает

И ловит мошек на лету.

«Стихотворение передает радость приобщения к жизни природы в дни «весенней жажды», как говорит здесь Фет, повторяя выражение из раннего стихотворения «Я пришел к тебе с приветом…» («И весенней полон жаждой»). Тема традиционная в поэзии. Но здесь, кроме чувства, есть оттенок мысли: радость видеть, как птица – «заботливая мать» – «трепещет крыльями, порхает и ловит мошек на лету»; радость, граничащая с завистью («Уж не завидую ль тебе?»), связана с признанием органической жизни природы более естественной, величественной и мудрой, чем жизнь человека, несмотря на бессознательность природы или, скорее, именно благодаря этой бессознательности.

Плющ, «лезущий» к ограде балкона, чтобы обвиться вокруг нее, сопоставлен с птицой, производящей столь же бессознательные, но биологически целесообразные действия».

На рассматриваемой нами, и, кстати говоря, одной из любимых тем Фета – теме прихода весны – удобно проследить эволюцию Фета от импрессионистически окрашенных изображений к созданию символов. «В 40-е годы приход весны рисуется в основном распространением на природу весенних чувств лирика:

В новых листьях куст сирени

Явно рад веселью дня.

Вешней лени, тонкой лени

Члены полны у меня.

(«Весна на юге»)

В 50-е годы приход весны показывается обычно подбором примет, как в уже цитированном стихотворении «Еще весны душистой нега…» или в стихотворении «Опять незримые усилья…»:

… Уж солнце черными кругами

В лесу деревья обвело.

Заря сквозит оттенком алым.

Подернут блеском небывалым

Покрытый снегом косогор…

и т.д.

В 60-е годы, в связи с философским углублением темы, подход к ней снова меняется. Фет опять уходит от детализированных описаний, усиливает персонификацию явлений природы, но это персонификация более обобщенная, чем раньше: персонажем предстает не куст сирени, а сама весна; конкретные проявления весны заменяются ее символическими атрибутами:

Я ждал. Невестою-царицей

Опять на землю ты сошла.

И утро блещет багряницей,

И всё ты воздаешь сторицей,

Что осень скудная взяла.

Ты пронеслась, ты победила,

О тайнах шепчет божество,

Цветет недавняя могила,

И бессознательная сила

Свое ликует торжество.

Тема дана в настолько обобщенном виде, что друг другу противостоят скудная осень и победная весна; а что весна сменяет не осень, а зиму – это, видимо, при такой степени обобщенности поэтической мысли не играет роли.

В стихотворении есть в сущности лишь одна более или менее конкретная черта: «Утро блещет багряницей»; здесь сказано о том же, о чем и в только что цитированном стихотворении («заря сквозит оттенком алым»). Но обратим внимание: имея в виду зарю, Фет говорит не о багрянце, а о багрянице – алом царском плаще, порфире царице-весны. Царственная и юная свежесть весны объединяются в символе «невесты-царицы», хотя – с точки зрения жизненных реалий – невеста должна бы быть царевной, а не царицей.

Еще менее конкретен образ: «Цветет недавняя могила». Это ведь не значит, что зацвела какая-то свежая могила, а значит, что расцветает все, что еще недавно казалось мертвым.

Но вот еще одна разработка этой же темы, относящаяся уже к концу 70-х годов:

Глубь небес опять ясна,

Пахнет в воздухе весна,

Каждый час и каждый миг

Приближается жених.

Спит во гробе ледяном

Очарованная сном, –

Спит, нема и холодна,

Вся во власти чар она.

Но крылами вешних птиц

Он свевает снег с ресниц,

И из стужи мертвых грез

Проступают капли слез.

Признаки весны здесь лишь самые общие: ясность неба, весенний воздух, прилет птиц, таяние снега. Тема весеннего возрождения природы воплощается в образы сказки о мертвой царевне, но лишь в виде самых общих символов: приближается жених, спящая в гробу невеста начинает оживать. Это именно символы, а не просто олицетворения. В предыдущем стихотворении под «невестой» прямо разумеется весна; но можно ли сказать, что на этот раз весна названа не «невестой», а «женихом»? Такого несоответствия в грамматическом роде всегда решительно избегает и язык, и фольклор, и поэзия. Вернее сказать, что здесь и жених, и невеста – символы оживающей весенней природы, воплощенной в двух началах: несущем и воспринимающем возрождение.

Такая «неприкрепленность» символов дает возможность необычайной свободы в выборе атрибутов. Так, слезы невесты – это, видимо, весенняя капель; но подобные детали не складываются в зрительный образ «невесты», так же как невозможно представить себе зрительно связь «жениха» с «крылами вешних птиц» Стихотворение «Ещё весны душистой нега…» запечатлевает такой момент в природе, когда весна ещё не наступила, но ощущение весны уже возникло. Казалось бы, в природе ничего не изменилось: снег не растаял, дороги замёрзшие, деревья без листьев, но по каким-то малым приметам и просто интуитивно человек уже ждёт весны и радуется её приходу.

Обратим внимание на начальную строку «Ещё весны душистой нега…». Фет прибегает к одному из своих любимых образных выражений – «нега». В современной лексике это слово кажется устаревшим, а в поэтическом словаре XIX века оно употреблялось часто, и Фет охотно использовал его. Это существительное, однокоренное прилагательному “нежный”, глаголу “нежиться”; их смысловое значение – удовольствие с оттенком мягкости, тонкости, изящества.

Звуковая инструментовка также обращает на себя внимание. В двух первых стихах выделяются звукосочетания со звуком [н].

Ещё весны душистой нега

К нам не успела низойти...

Картина уточняется некоторыми деталями, рисующими зиму: это снег, замороженный путь. Во второй строфе зарисовка продолжается, усиливается динамика благодаря использованию большого числа глаголов, три из которых, кроме того, находятся в позиции рифмующихся: «греет», «желтеет», «смеет». Говоря о зиме, Фет вводит в стихотворение яркие весенние краски: «заря», «краснеет», «желтеет». Отрицая то, что весна уже наступила, он как бы приближает её приход, упоминая о том, что «солнце греет», что соловей поёт в смородинном кусте. Образ весны возникает из отрицаний и обобщается в последней строфе, которая начинается с антитезы: «Но возрожденья весть живая // Уж есть…». Особую роль приобретают звуки, связанные со словом «жизнь»: «возрожденья», «живая», «провожая».

Стихотворение движется от отрицания к утверждению и завершается образом степной красавицы «с румянцем сизым на щеках». Фет сделал предметом искусства, в общем-то, не поэтические вещи: смородинный куст, сизый румянец. Однако это точные детали, которые позволяют почувствовать и понять, что речь идёт не о весне вообще, а о весне в России, которую Фет знает и, несомненно, любит, несмотря на все упрёки современников в безыдейности.

Это стихотворение как бы перекликается с тютчевским «Ещё земли печален вид…», написанным существенно раньше.

Образы природы в стихотворениях Фета разнообразны. Среди них есть устойчивые символы, например: утро, заря и весна. Много цветов (роза, ландыш, сирень) и деревьев (ива, берёза, дуб). Как уже говорилось, приход весны – один из любимых мотивов Фета. Весеннее обновление природы, расцвет жизни вызывает у поэта прилив сил, приподнятое настроение. В его стихах как персонажи предстают куст сирени, пушистая верба, душистый ландыш, просящий солнечных лучей, журавли, кричащие в степи. При всей правдивости и конкретности природных образов они прежде всего служат средством выражения лирического чувства. Мотив весны помогает поэту передать самое главное свое ощущение – радостное принятие окружающего мира, желание бежать «навстречу вешним дням». Чудесные строки о весеннем дожде, о полете бабочки, о пчелах, вползающих в душистые цветы, будят в душе каждого человека теплые чувства. Как весна согревает все живое, так и стихи Фета о весне ласкают слух, возвышают душу, усиливают «бой» даже «бестрепетных сердец».

С мотивом весны в лирике Фета тесно связан образ зари. Заря отождествляет огонь солнца. В начале дня все краски природы прозрачны и чисты, лучи солнца освещают землю нежным светом. Таинственный мир сияет в отблесках зари, рождая волшебную силу вдохновения. Весна – источник трепетного восторга, она дает возможность сердцем прикоснуться к Прекрасному.

Над стихами Фета, наполненными чистым воздухом весны, звездами, красотой, движением, жаждой полета, не властны ни время, ни пространство. Его стихи вечно молоды и прекрасны.

В посвященном Фету стихотворении «Тебе сердечный мой поклон» Тютчев называет его «сочувственный поэт». Это стихотворение Тютчева написано в ответ на послание Фета с просьбой о посылке ему портрета. Другое послание Тютчева Фету, написанное в то же время (апрель 1862), устанавливает кровное родство двух русских лириков:

Великой Матерью любимый,

Стократ завидней твой удел –

Не раз под оболочкой зримой

Ты самое ее узрел…

Великая мать-природа дает иным «инстинкт пророчески-слепой». Удел Фета, с точки зрения Тютчева, завидней: под зримой оболочкой Природы он увидел незримое, «самое ее» – природу. Такой характеристики Тютчева удостоился один Фет. Читая это стихотворение, трудно отделаться от мысли, что перед нами очень тонкая характеристика лирики самого Тютчева…

Как известно, Фету принадлежит проникновенная статья о поэзии Тютчева и четыре стихотворных послания ему. Три из них написаны при жизни Тютчева, четвертое – после его смерти. Наконец, Фет осуществил перевод французского стихотворения Тютчева:

О, как люблю я возвращаться

К истоку первых твоих дней

И, внемля сердцем, восторгаться

Все той же прелестью речей.

Перевод выдержан в духе тютчевской поэзии и говорит о почтительном проникновении Фета в ее сущность.

Обычным стало сочетание этих двух имен – Тютчева и Фета: одни сближают их, другие противопоставляют. У Блока есть слова: «Все торжество гения, не вмещенное Тютчевым, вместил Фет». Это – утверждение высшего родства наших лирических поэтов.

Уступая Тютчеву в космической масштабности поэтического чувства, Фет в наиболее совершенных своих стихотворениях прикоснулся к вечным темам, непосредственно связанным с бытием человека. Фетовский человек находится в постоянном и разнообразном общении и разговоре с природой. В самых обыкновенных предметах Фет находит поэзию. Садовник, грибник, охотник, агроном, фенолог, путник, лесничий, рисовальщик найдут в стихах Фета десятки их интересующих подробностей, мимо которых они прошли бы, если бы поэт не указал на эти подробности. То, что является их специальностью или особым интересом, поэт в силу своего видения раскрывает в стихах с неожиданной даже для них стороны.

У двух художников, естественно, разные результаты. Там, где у Тютчева одна-единственная картина, у Фета великое множество этюдов, дробная и настойчивая разработка одной и той же темы в бесконечной цепи вариантов.

Вслед за Тютчевым, вместе с ним, Фет усовершенствовал и бесконечно разнообразил тончайшее искусство лирической композиции, построения миниатюр. За кажущейся повторяемостью их стоит бесконечное разнообразие и многообразие, непрекращающийся лирический контрапункт, запечатлевающий сложность духовной жизни человека.

«Первый ландыш» Фета состоит из трех строф. Первые два четверостишья – о ландыше, который «из-под снега» просит «солнечных лучей», который чист и ярок – дар «воспламеняющей весны». Далее о ландыше поэт не говорит. Но его качества опрокинуты на человека:

Так дева в первый раз вздыхает –

О чем – неясно ей самой, –

И робкий вздох благоухает

Избытком жизни молодой.

Это тютчевское построение, тонко и умно воспринятое Фетом и освоенное им.

Конечно же, это не подражание и не заимствование. Общие задачи русской философской лирики, дух эпохи, родство творческих манер играют здесь решающую роль».

Не мысль, не философскую или социальную тенденцию ценит Фет в поэзии Тютчева, а ясновидение красоты: «Столько красоты, глубины, силы, одним словом поэзии!». Фет определил основную сферу эстетического ясновидения Тютчева. Если Некрасов подчеркивал глубокое понимание природы Тютчевым, то у Фета творчество поэта вызывало ассоциацию с ночным звездным небом.

Для Некрасова Тютчев связан с землей, ее формы он умеет передать в пластических образах. Для Фета Тютчев – «самое воздушное» воплощение романтизма, он певец «полночи нездешней».

Вхождение Тютчева в поэзию Фета, фетовское художественное осмысление любимого поэта выражены в его посвящении 1866г. «Прошла весна – темнеет лес». Три строфы из четырех (первая, третья, четвертая) сотканы из тютчевских образов и мотивов: «весна»