А.А. Фет - Письма - И. С. Тургеневу - 18 января 1853 г.

Москва.

Милый, дорогой Иван Сергеевич!
Через четверть часа по получении Вашего письма уже отвечаю, потому что
не могу не отвечать. Чувствую, что во мне ужасный порок: нетерпимость и
голубой картуз; {1} но тем с большею прытью бегу я навстречу всему
симпатическому, тонкому, свежему. Сестра моя, которую мы на днях в нашем
доме выдали замуж {2}, уверяла постоянно и тем накликала на себя гонения
мои, что Вы самый счастливый в мире человек. Действительно, надо с ней
отчасти согласиться. Кто в наши лета так духовно свеж, тонок, тому можно
позавидовать. Да жаль, что нож не может чувствовать собственной остроты - об
этом может только судить хлеб, который он разрезает. Вашу душу я бы сравнил
с самой ранней зарей в прохладное летнее утро - оранжевое, чистое дыхание,
которое увидит и заметит только любитель природы или пастух, выгоняющий
стадо. Сравнил бы с утренним лесом, в котором видишь одни распускающиеся
почки плакучих берез, но по ветру несет откуда-то запахом черемухи, и слышно
жужжание пчелы. - Но довольно, довольно и того, что Вы милейший и
драгоценный для меня поэт. Я вчера писал Боткину, что надеюсь на совершенное
исцеление Ваше на родной почве. - Да, работа будет, но работа не бесплодная.
Если бы Боткин подъехал. Пожалуйста, не обманите моих химер, потому что это
не надежды - надежды не бывают так нарядны и душисты. - Что касается до
моего житья-бытья, то действительно желаю одного, чтобы все оставалось как
есть. Мне больше ничего не нужно. Все тихо, чисто и удобно. Жена в таком же
восторге от Вашего письма, как и я, и даже наивно вскрикнула: "Да он и в
письмах-то какой мастер!" На это получила в ответ вопросительное: еще бы?
Боткину я послал 2 стихотворения и трепещу. Потому что во втором разругал
древний Рим, т. е. римлян {3}. Какие бессердечные, жестокие, необразованные
мучители тогдашнего мира - что ни эпизод, то гадость. Самая virtus {доблесть
(лат.).} их такая казарменная, их любовь к отечеству такая узкая. Сципионы,
Катоны при молодцеватости ужасные звери, а первый даже замотавший казенные
деньги губернатор. Грубые обжоры, а между тем несчастный Югурта пропадает
как собака, великий, величайший Аннибал гибнет. Иерусалим горит, Греция,
куда они сами ездят учиться, растоптана, а они со всех концов света бичами и
палками сгоняют золото и мраморы для нелепых подражаний грекам и строят
круглый пантеон, к которому пришлепнули четырехугольный ящик!
Но довольно. Не пишу Вам ничего о наших новостях. Об этом всем я писал
Боткину, и пришлось бы повторяться. "Атеней" {4}, по-моему, плох. - Вашу
повесть {5} проглотим с женой, как только появится в Москве "Современник", с
которым я, как сотрудник, раскланялся. Он мне надоел. - Боткин молчит о
редакции чисто литературного журнала. А мы с Толстым об этом мечтаем. Он
говорит, что имя Тургенева как редактора и Боткина согнало бы в контору всю
Русь читающую {6}.
Сестра его все больна {7}. Мне жаль их, они не умеют уютиться, залезли
в дорогую, дрянную и холодную квартиру, а теперь перед концом морозов ищут
новой квартиры. Льва я сегодня отправил на медведя в Вышний Волочок, к
своему знакомому. Сам не могу идти на мишку - потому что доктор после
5-недельной болезни не велит даже вечером выезжать. Жму Вашу руку крепко,
крепко. До конца Святой недели мы в Москве у Сердобинской {9}. Дайте знать,
когда Вы будете и много ли клажи с Вами, и я выеду за Вами на чугунку.
Надеюсь, у Вас в Москве не будет другого притону. Кровать с французскою
постелью на пружинах ожидает Вас, и сам побегу за потрохами.
В свободное время не забывайте нас Вашими короткими, но душистыми
письмами. Как прочту повесть, так напишу к Вам и постараюсь надуться на Вашу
музу. Но она такая прелестная блондинка с голубыми глазами, что на нее
дуться нельзя.

Душевно преданный Вам
А. Фет.