А.А. Фет - Письма - Я. П. Полонскому - 10 марта 1888.

Дорогой и милый моему сердцу
Яков Петрович,
еще с детства, глотая бутерброд в школе, я норовил приберечь конец с
более толстым маслом под последок, и всю жизнь держусь этого правила; и хотя
все продолжаю жевать всухомятку, зато соблазнительное масло постоянно
мелькает передо мною вместо оголенного ломтя. Точно так же поступлю и на
этот раз в письме к тебе, то есть если бы я дозволил себе быть тем
необузданным, каким я в сущности, то начал бы с того, что разбранил бы тебя
на обе корки за нелепое предположение и оговорки. Но не делаю это только
потому, что сужу сам по себе. Я так дорожу нашей новой, но по старине
дружественной встречей, что и мне, пожалуй, могут мерещиться всякого рода
возникающие между нами недоразумения. Но мои отношения к тебе таковы, что
мне легче сказать тебе, что ты ошибаешься, чем пускаться в экскузации, и
поэтому брани меня впредь сколько хочешь, но не выдумывай никаких нелепых
извинений. Переворачиваю бутерброд масляным концом. Как нарочно, вместе с
твоим письмом принесли мне и мартовскую книжку "Русск. вестника", и я только
затрудняюсь сказать, кто из вас лучше: Яков ли Петрович, творец прекрасного
письма, или Полонский - автор стихотворения {1}. Но как я ни нежно люблю
Якова Петровича с его беспамятством, которое равняется разве только с моим,
но прямо говорю на любой площади: если дело пошло на выбор, то к черту все
наилучшие Яковы Петровичи в сравнении с одним Полонским. Если бы ты знал, с
какою негою, вдыхая вечернюю прохладу, я присаживаюсь к твоему огоньку на
первом перевале, то вместо всяких объяснений перечел бы это прозрачное,
воздушное, нелепое и крылатое стихотворение. Я могу только
засвидетельствовать одно, что секрет подобных стихотворений волей или
неволей ты унесешь с собою, и их твоим именем даже подписывать излишне, до
такой степени они, при внешней гладкости, уродливо самобытны. По
рассеянности ты забыл, что с первого марта по первое октября мой адрес не
Плющиха, а Коренная Пустынь, стоящая в заголовке этого письма. Вследствие
возраставшей сухости в легких и в горле, я сразу бросил курить табак после
пятидесятилетней привычки, и, быть может, от этого пал в крайнюю апатию, не
дозволяющую ни за что приниматься. Все время напрасно мучаюсь, выдавливая из
себя хотя бы восемь юбилейных стихов в честь Майкова {2}, и вижу, что я в
этом случае более всего похож на бесплодного мула. Тебе, великодушному,
вдохновенному и признательному, следует возбряцать. Что же касается до моего
юбилея, то я об нем и не помышляю. Это с грехом пополам возможно в Питере,
но в Москве чересчур карикатурно. Здесь приличнее справлять юбилей банщика и
дровокола, чем поэта. Конечно, если на будущую зиму остов мой дотащится до
Петербурга, то непременно приду к вам обедать. Обещал ты мне свою карточку в
обмен на мою, единственную оставшуюся в моем распоряжении. При случае черкни
пару слов, чтобы твои письма проложили дорожку на станцию Коренная Пустынь.
Конечно, читаю сам лично твои прелестные письма и смакую их, как
пьяница рюмку спирту.
Наиглубочайше поклонись супруге своей, если она не совсем забыла твоего
старого

А. Шеншина.