|
А. А. Фет - Из писем
- Было время, когда, ища занятий по окончании службы, я пристрастился к
токарной работе, и тут я и от мастеров, и на опыте ознакомился с деревом и
его слоями, дозволяющими работу по струям, а не против них.
То же самое происходит и со стихотворством. Выбирая даже самый
благодарный материал, необходимо строго, художественным чутьем прозреть ту
цельную и красивую фигуру, которую желательно воспроизвести; при этом
излишний материал, как бы красиво извилист он ни был, должен быть
немилосердно отрезаем. Тут поневоле вспоминаешь слова Платона, обращенные к
царственному ученику Дионисию, что "для царей нет особенной, более легкой
математики". А как поэтическое ремесло находится в том же безотносительном
положении, то я с величайшей благодарностью припоминаю, что муза моя, во все
время пятидесятилетней деятельности, никогда не оставалась без сторонних,
добрых, но нередко беспощадно придирчивых пестунов; даже в настоящее время я
не решаюсь ничего печатать без одобрения Влад. Серг. Соловьева и Ник. Ник.
Страхова. Последний особенно строг и не пропускает мне ни малейшего изъяна.
<...>
Едва ли я ошибусь, сказавши, что свободное искусство, не взирая на
прекрасный и, по-видимому, благодарный материал, требует от возникающего
произведения собственного raison d'etre {разумное основание (фр.).},
независимо от какой-то внешней полезности, которою очевидно увлекался
покойный Некрасов и так плачевно извратил вкус своих последователей.
Страдание, счастие, гнев, ужас и т. д., словом сказать, все мотивы дороги
поэту, как мотивы к произведению стройных и одноцентренных выпуклостей, а о
том, что кто-то страдал неведомо чем, а другой при лунном свете его любил,
может быть гораздо толковее разъяснено прозой, и рождается вопрос: зачем же
тут стихи и рифмы? Зато пусть кто-нибудь попробует рассказать прозой любое
стихотворение Гете, Пушкина, Тютчева или Гафиза. <...>
Лирическое стихотворение подобно розовому шипку: чем туже свернуто, тем
больше носит в себе красоты и аромата. Говорят, будто люди, точно попадающие
голосом в тон, издаваемый рюмкою, при трении ее мокрого края, способны не
только заставить ее вторить этому звуку, но и разбить ее, усиливая звук.
Конечно, в этом случае действителен может быть один тождественный звук. Дело
поэта найти тот звук, которым он хочет затронуть известную струну нашей
души. Если он его сыскал, наша душа запоет ему в ответ; если же он не попал
в тон, то новые поиски в том же Стихотворении только повредят делу.
<...> Стихотворения на известные случаи - самые трудные; и это понятно:
нужна необычайная сила, чтобы из тесноты случайности вынырнуть с жемчужиной
общего, вековечного. Конечно, прощание Пушкина с иностранкой случайно; но он
и не бьет на эту случайность, а лишь на -
"но ты от страстного лобзанья
свои уста оторвала",
которое составляет вековечный элемент искусства - и только одной поэзии,
потому что изображения этого момента для всех иных искусств недоступны.
Поэзия непременно требует новизны, и ничего для нее нет убийственнее
повторения, а тем более самого себя. Хотя бы меня самого, под страхом казни,
уличали в таких повторениях, я, и сознавшись в них, не могу их не порицать.
Под новизною я подразумеваю не новые предметы, а новое их освещение
волшебным фонарем искусства. Стихотворение, подобно птице, пленяет или
задушевным пением, или блестящим хвостом, часто даже не собственным, а
блестящим хвостом сравнения. Во всяком случае, вся его сила должна
сосредоточиваться в последнем куплете, чтобы чувствовалось, что далее нельзя
присовокупить ни звука.
Вот главнейшие правила, которых я стараюсь держаться при своей
стихотворной работе, причем главное стараюсь не переходить трех, много
четырех куплетов, уверенный, что если не удалось ударить по надлежащей
струне, то надо искать другого момента вдохновения, а не исправлять промаха
новыми усилиями.
(27 декабря 1886)
- Радость, о которой Вы говорите, я испытываю только при написании
стихотворения, кажущегося мне вполне удовлетворительным. Остальные нее
мгновения гаснут бесследно, как искры от кремня, и, во всяком случае,
кажется, что то был последний в жизни творческий момент.
(28 февраля 1887)
- ...власть поэта - превращать в золото все, до чего он коснется. <...>
Могу смело сказать, что в литературных трудах я никогда не гнался ни за
материальным барышом, ни за так называемою авторскою славой. Редко случалось
мне находить в слушателях то глубокое и нежное участие, которое мгновенно
роднит душу слушателя с душою певца. Эта высокая награда утоляет поэтическую
жажду, хотя бы исходила от последнего нищего.
(7 апреля 1887)
- Если Гомера и Гезиода история называет просветителями Греции, если
Фидий и Лизипп остаются постоянно неподражаемыми провозвестниками высокой
скульптуры, то Пушкину, Лермонтову и Тютчеву в том же смысле приличествует
название наставников изящного в русском стихотворстве.
(20 июля 1887)
- Почему мы любим Аполлона Бельведерского? Потому что он юн, до
малейших подробностей красив и блистателен; потому что он восполняет для нас
то, чего мы в себе в равной степени не находим.
- К стыду моему, я нынешним летом впервые вкусил гениальную прелесть
"Дон-Кихота", которого много раз в жизни напрасно читал.
(8 октября 1887)
- По-моему, совершенно ясно, что в болезненности современной лирики
виноваты Некрасов и Фет. Первый выучил всех проклинать, а второй - грустить.
Но - tout comprendre c'est tout pardoner {все понять - значит все простить
(фр.).}. <...> Если тесная и грязная стезя, по которой пришлось пробираться
Некрасову, может независимо от прирожденного характера помочь объяснить его
озлобление, то постоянно гнетущие условия жизни в течение пятидесяти лет
могут отчасти объяснить меланхолическое настроение Фета. Справедливо или
нет, Некрасов и Фет имели успех, и этого достаточно было для подражателей.
(12 февраля 1888)
- Я бы лгал, собираясь положительно указывать пути возникновения
стихотворений, так как не я их разыскиваю, а они сами попадают под ноги, в
виде образа, целого случайного стиха или даже простой рифмы, около которой,
как около зародыша, распухает целое стихотворение. Конечно, если бы я
никогда не любовался тяжеловесной косой и чистым пробором густых женских
волос, то они и не возникали бы у меня в стихах; но нет никакой
необходимости, чтобы каждый раз мое стихотворение было буквальным сколком с
пережитого момента. В комнате пахнет медом от принесенных цветов, и я
воспеваю пчел, как они льнут к распустившемуся жасмину; но это нисколько не
Значит, что я пасечник-пчеловод, который с любовью станет огребать рой и
подчищать мед, но никак не воспевать пчел, на которых смотрит в сетке, а я -
без сетки.
- После долгих лет невольной разлуки Полонский обрадовал нас посещением
Воробьевки на пути из Киева. Вчера в письме своем он таинственно просит
моего задушевного мнения о поэтической деятельности Майкова. Так как это
граничит с вопросом, предложенным мне и Вашим Высочеством, то переписываю
мой сердечный ответ Полонскому на его вопрос.
"Служенье муз не терпит суеты..." -
"но еще более не терпит демократической дребедени и навозу. Тургенев
говорил, что блаженствует, когда лежит перед женщиной носом в грязи, а я
всем кричу, что блаженствую, когда лежу носом в грязи перед истинным поэтом,
начиная с тебя. На кой прах стану я тебе льстить? Поэтому предположить, что
я завидую Майкову - значит говорить несообразности. Почему же я не завидую
тебе или Льву Толстому? и почему, не взирая на всю виртуозность стихов
Алексея Толстого, я не приравняю их роста и к подножию ног твоих?
"Брингильда" показалась мне самым стройным из произведений Майкова в том
смысле, что эпическое течение не нарушено в нем искусственною вставкою
солодкового корня вроде:
"..... опершись на внуков,
Промолвить: "Господи, какая благодать!"
Я и не думаю защищать себя, так как я счастлив, находя своим песням
сочувствие; но угождать кому-либо я не помышляю. Кто развернет мои стихи,
увидит человека с помутившимися глазами, с безумными словами и пеной на
устах бегущего по камням и терновникам в изорванном одеянии. Всякий имеет
право отвернуться от несчастного сумасшедшего, но ни один добросовестный не
заподозрит манерничанья и притворства. Ты говоришь, что, помня наизусть мои
стихи, не помнишь ни одного майковского; я говорю то же самое по отношению к
тебе. Что же касается до Майкова, то он несомненно трудолюбивый, широко
образованный и искусный русский писатель; он не то, что иной наш брат
самоучка вроде Кольцова, - раздобылся карандашом да клоком бумаги-и ну
рисовать. Нет, студия Майкова снабжена всевозможными материалами и
приспособлениями. Это скорее оптовый магазин, чем переносная лавочка; но в
этом магазине не найдешь той бархатной наливки, какою подчас угостит русская
хозяйка, не претендующая ни на какие отличия. Если муз следует титуловать,
то к нашим следует писать: "Ваше Благородие", а майковскую надо титуловать:
"Ваше Высокостепенство". Что касается до меня, то я скорее забегу к
скромному шкафчику еще раз выпить рюмку ароматной влаги, чем в великолепный
оптовый магазин, в котором ничем не дадут и рта подсластить. Ты просил
откровенности; - вот тебе и откровенность".
- Есть небольшой кружок образованных русских женщин, симпатизирующих
моей музе. Вот среда, внимание которой было бы для меня весьма лестно, так
как в сущности я певец русской женщины.
(23 июня 1888)
- То, что Чайковский говорит - для меня потому уже многозначительно,
что он как бы подсмотрел художественное направление, по которому меня
постоянно тянуло и про которое покойный Тургенев говаривал, что ждет от меня
стихотворения, в котором окончательный куплет надо будет передавать
безмолвным шевелением губ.
Чайковский тысячу раз прав, так как меня всегда из определенной области
слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я уходил, насколько
хватало сил моих. Поэтому в истинных художественных произведениях я под
содержанием разумею не нравоучение, наставление или вывод, а производимое
ими впечатление. Нельзя же сказать, что мазурки Шопена лишены содержания; -
дай бог любым произведениям словесности подобного.
(8 октября 1888)
- Услыхав Ваши сетования насчет безмолвия Музы, жена напомнила мне, что
с 60-го по 77-й год, во всю мою бытность мировым судьею и сельским
тружеником, я не написал и трех стихотворений, а когда освободился от того и
другого в Воробьевке, то Муза пробудилась от долголетнего сна и стала
посещать меня так же часто, как на заре моей жизни.
(25 августа 1891)
- Я, кажется, писал Вам, что не раз пользовался в жизни самою дружескою
и беззаветною симпатией, причем я с первых лет ясного самосознания нисколько
не менялся, и позднейшие размышления и чтение только укрепили меня в
первоначальных чувствах, перешедших из бессознательности к сознанию.
Но все мои друзья пошли в прогресс и стали не только в жизненных, но и
в чисто художественных вопросах противниками прежних своих и моих мнений.
Понятно, что меня к ним не тянет. Между тем душа моя, алчущая меду, так
неотвязно льнет к молодому кусту сирени, богатому и ароматом, и медом.
(4 ноября 1891)
|
